Возвращение. Танец страсти - Страница 69

У нее оставалась лишь доля секунды, чтобы возразить, но время было упущено. Пабло протянул обе руки, на его запястьях защелкнулись наручники, и мгновение спустя его уже вывели из кафе. Он внимательно посмотрел на жену. Она поняла, что означает его взгляд. Если она откроет рот, арестуют не только его, но их обоих. А иначе уведут только одного Пабло.

Ее охватило чувство вины, но, несмотря на шок, она продолжала, как во сне, заниматься рутинной работой.

Мерседес вошла в кафе приблизительно час спустя после того, как солдаты увели отца. Она все утро провела с Пакитой и ее матерью, помогая им расставить вещи в новой квартире. Дом ее подружки в Альбайсине был почти разрушен во время летних бомбежек, и ради собственной безопасности они были вынуждены искать другое пристанище. Впервые за долгое время Мерседес захотелось танцевать, она надеялась застать дома Антонио. Он мог подобрать мелодию, а желание потанцевать было таким сильным, что ее не останавливал даже тот факт, что старший брат являлся жалкой копией Хавьера или Эмилио.

Когда пришла дочь, Конча была в кабинете, убирала последние разбросанные бумаги. Мерседес тут же поняла: что-то произошло. Со дня ареста Эмилио она не видела, чтобы мама была такой бледной. Несколько минут спустя с работы пришел Антонио. Конча спокойно рассказала детям о том, что произошло. Дети обезумели от горя, но помочь ничем не могли.

Игнасио вернулся поздно ночью, еще не зная дурных вестей. Мать закрывала бар на ночь. Арест отца вывел Игнасио из себя. Гнев его был направлен не на тех, кто его арестовал, а на собственную семью, особенно на Кончу.

— Но зачем он вообще слушал это радио? — ругался он. — Почему ты ему позволила?

— Я не позволяла, — спокойно объясняла она. — Отец не слушал радио.

— Значит, Антонио! — взвизгнул Игнасио, от злости его голос ломался. — Этот красный брат! Этот глупый ублюдок — он всех нас в могилу загонит, неужели не понимаешь? Ему плевать, понимаешь, плевать! Ему на нас плевать!

Он стоял очень близко от матери. Она почти физически ощущала его ненависть.

— Это не Антонио, — тихо призналась она. — Это я.

— Ты? — Он стал говорить тише.

Конча объяснила сыну, что на самом деле виновата она, это она совершила преступление.

Игнасио был зол и на мать, и на отца. Отец должен был запретить матери слушать эти подрывные радиостанции, а матери не стоило вызывать ненужные подозрения своей кампанией за освобождение Эмилио.

— Вы должны быть тише воды, ниже травы! — орал он. — Это бросит тень на наше кафе — его станут считать «кафе для красных», даже если отец этого и не понимал!

Но поделать ничего было нельзя. Спустя несколько дней Конча узнала, что Пабло Рамирес находится в тюрьме недалеко от Севильи.

Сразу после ареста Пабло заперли с сотнями других заключенных в кинотеатре в соседнем городке. Теперь многие тюрьмы были импровизированными, националисты арестовывали так много людей, что обычные тюрьмы были переполнены. Арены для корриды, театры, школы, церкви — везде содержали невинных жертв, и республиканцы не могли не заметить иронии судьбы: места, где получали удовольствие, развлекались, учились и даже молились, теперь стали местом пыток и убийств.

В кромешной темноте кинотеатра, где оказался перепуганный, сбитый с толку Пабло, круглые сутки люди спали в фойе, в проходах, ютились на неудобных деревянных сиденьях. Прошло несколько дней, прежде чем группу арестованных перевели в тюрьму в двухстах километрах к северу. Никто не побеспокоился сообщить людям, куда их отправляют.

Тюрьма была рассчитана на три сотни заключенных, но сейчас в ней содержалось две тысячи. Ночью они лежали, плотно прижавшись друг к другу, прямо на каменном полу, не в состоянии пошевелить и пальцем. Это был холодный ад. Если один кашлял, просыпалась вся камера, и такое соседство означало лишь одно: если у кого-то был туберкулез, он распространялся подобно лесному пожару.

За время заключения Пабло побывал в нескольких тюрьмах, но везде было одно и то же. День начинался еще до восхода солнца — угрожающе бряцали ключи, громыхали металлические задвижки, открывающие камеры. Следовал завтрак: жидкая овсяная каша, принудительное посещение церковной службы, распевание фашистских патриотических песен и долгие часы сплошной скуки и неудобства в ледяной, кишащей вшами камере. Обед напоминал завтрак, но в похлебку бросали еще и горсть чечевицы. После обеда в души заключенных закрадывался страх.

После ужина некоторые начинали молиться Господу, в которого едва веровали. На висках выступал пот, сердце бешено колотилось. Приближалось время, когда начальник тюрьмы скучным монотонным голосом зачитывал список приговоренных к казни. Заключенные были вынуждены слушать, вздрагивая после каждой новой фамилии, если она начиналась с той же буквы, что и их собственная. Список, казалось, был составлен наобум, и попадание в него было делом случая, как будто надзиратели сидели у жаровни и, чтобы как-то убить время, тянули жребий.

Большинство испытывали смешанное чувство тошноты и облегчения от осознания того, что они могут прожить еще один день. Всегда находился человек, который, услышав свое имя, терял над собой контроль, и беспомощное, неприкрытое горе лишало остальных покоя — завтра на его месте легко мог оказаться любой.

Время от времени Конча навещала Пабло. Она выезжала рано утром, а возвращалась уже за полночь, раздираемая тревогой из-за того, в каких условиях находится ее муж, и ужасом при мысли о том, что Эмилио столкнулся с тем же. Ей до сих пор так и не удалось увидеть своего сына.